был шприц. В сущности, столь резкий переход от описания повседневной жизни к необычной игрушке затушевывает связь между двумя этими темами. Далее автор вспоминает, как родители однажды поссорились и мать «выкинула шприц и ампулы с морфием в окно. Потом отца посадили в тюрьму. Мне было три года — мы с мамой носили ему передачи на Пряжку. Помню лицо отца из-за решетки, он махал мне рукой». Отцовские проблемы с наркотиками повлияли на сыновний выбор игр, а между пагубной зависимостью и богемным образом жизни Шагина-старшего и его друзей прослеживается определенная связь. Аддикция начинается как некое развлечение, объединяющее в себе беседу и распитие алкоголя — две параллельные формы опьянения. «К нам часто приходили гости, я участвовал в их застольях и пил сухое вино лет с десяти. Иногда я напивался и испытывал эйфорию» [227]. Для Шагина-старшего и других взрослых, подвергавшихся политическому преследованию и страдавших от материальных проблем, подобные увеселения постепенно превращаются в способ решения эмоциональных проблем.
Образы двора-колодца и шприца в контексте шагинского рассказа взаимосвязаны, поскольку и то и другое можно рассматривать как резервуар для некоей жидкости. Сохранившееся воспоминание о том, как мать через окно вышвырнула мужнин шприц во двор-колодец, дополнительно усиливает «водный» подтекст, который выступает устойчивым мифопоэтическим признаком алкоголизма в творчестве «Митьков». Любопытно, что рассказом о наказании, которому подвергла мужа Наталья Шагина (урожденная Нейзель), в шагинском тексте предваряется сообщение о последующем аресте отца («потом отца посадили в тюрьму»); такая последовательность событий словно намекает на активное присутствие советского Сверх-Я на уровне нуклеарной семьи. С точки зрения ребенка, кара, постигшая отца, затронула и сына, которому шприц служил любимой игрушкой, — теперь отобранной из-за усугубившейся зависимости Шагина-старшего. Тот факт, что мальчик играет со шприцем и впоследствии приносит этот инструмент отца-наркомана обратно в квартиру, можно расценить как самоотождествление с отцом и вместе с тем проявление подсознательной эдипальной агрессии. Немецкое происхождение слова «шприц» дополнительно подчеркивает трансгрессивную природу поступка Шагина-младшего, символически принимающего роль врага в собственной семье. Ниже будет показано, как неотступно присутствовала в шагинском детстве память о блокаде Ленинграда. В той же части текста Шагин противопоставляет себя отцу, подчеркивая разницу их пагубных пристрастий: «Покуривал травку — но не втянулся. А к уколам я испытывал отвращение с детства — не мое» [228]. В автобиографических текстах Шагина проводится парадоксальная мысль, будто пьянство позволило ему избежать отцовской проблемы — наркомании. Однако в действительности речь шла лишь о выборе из двух зависимостей. По ходу текста автор все больше осознает притягательность алкоголя как способа протеста против установленного порядка. Но в конечном счете алкоголизм, понятый как типичная для периода сухого закона реакция на запреты и ограничения, перестает удовлетворять Шагина в качестве формы бунта.
Роль женщин в этом семейном романе отнюдь не ограничивается борьбой с тем или иным приятным злоупотреблением, а подчас даже оказывается прямо противоположной. Любопытно, что свою склонность к обжорству и пьянству Шагин объясняет педагогической философией своей бабушки и ее блокадным опытом. Подчас женщины — поскольку нередко именно они кормят и поят домочадцев — всячески способствуют развитию зависимости:
С детства у меня была нездоровая тяга к еде и питью. Я не мог заснуть без литровой бутылки молока. Бабушка пережила ужасы блокады, смерть родителей и маленькой дочки от голода. Она все время кормила меня, приговаривая — ешь, Митя, ешь, не то опять голод будет. Бабушка забирала меня из детского сада и кормила от пуза в пирожковой, прося не выдавать нашу маленькую тайну маме [229].
В результате Митя, которому «дома приходилось есть еще полный обед», «рос очень толстым». Бабушка и мама воплощают альтернативные модели женственности: одна выступает в роли снисходительной подательницы благ, а другая (напоминающая суровую воспитательницу и возмущенную бабушку, о которых говорилось выше) строго ограничивает телесные наслаждения. Отчим же, как и бабушка, потворствует вседозволенности и чревоугодию:
Когда мне было шесть лет, мама вышла второй раз замуж за ученого-палеоботаника. Помню один из моих первых героических подвигов: мама приготовила большую утку — мы сели с отчимом за стол и я спросил — это все мне? Отчим пошутил — да, все тебе — и я, ни слова не говоря, на глазах у изумленной семьи съел молча всю утку до конца [230].
Посредничество отчима помогает ослабить напряжение, смягчить жесткую дисциплину, которая царила в семье, в прошлом столкнувшейся с психической болезнью и зависимостью. Однако этот «зеленый свет» вседозволенности имел и отрицательные последствия. Читатель понимает, что эти соперничающие друг с другом модели взрослого поведения, нередко диаметрально противоположные, вселяют неуверенность в юного Шагина и его сверстников.
Безудержное пьянство, иронически вспоминает Шагин, в подростковом возрасте становится для него признаком мужественности. «В пионерском лагере в Юкках я впервые выпил как взрослый. Нам было по 13 лет. Мы втроем купили два фугаса красного портвейна на троих и выпили за забором, почувствовав себя настоящими мужчинами». Такое времяпрепровождение, как выясняется, считалось нормальным в самых разных институциях, в которых проходила молодость Шагина; пожалуй, лучше всего это явление описано в критической статье, напечатанной в одном из номеров «Ленинградской правды» за 1987 год, на заре периода сухого закона. В статье говорилось об алкоголизме «Митьков» и прочей ленинградской богемной молодежи. Это первое упоминание арт-группы в официальной советской печати [231]. Поэзия самих «Митьков» и близким к ним представителей диссидентских кругов содержит удивительно подробные и правдивые описания бытового пьянства молодой советской интеллигенции. Так, Олег Григорьев остроумно переиначивал детские стишки в сжатые (однако полные суровой правды) зарисовки, изображающие выходки пьяных взрослых. Творчество Григорьева (скончавшегося от последствий алкоголизма в 1992 году), как никакой другой литературный источник, оказало мощное влияние на метрико-нарративную структуру «митьковской» поэзии и явилось важнейшей неофициальной хроникой алкоголизма в Ленинграде времен Брежнева и Горбачева. Впоследствии об этом напишет и Евгений Лесин; по его словам, в Ленинграде в 1983 году обычным делом было со всех ног мчаться из магазина в институт с «бухлом» в котомке [232].
На этом фоне материальных лишений и жестокой фрустрации женщина, выступающая в качестве материнской фигуры, приобретает черты подательницы излишеств (или созависимой, «пособницы» [enabler], если использовать терминологию АА). Для «Митьков» важен образ женского начала как силы, позволяющей ослабить напряжение и разрешить внутренние противоречия. В конечном счете алкоголизм становится для них эффективным способом справляться со стрессом вследствие личных и коллективных травм, паллиативным лечением от парализующего страха дефицита, создающим иллюзию «изобилия», о котором трубила советская печать. В этом контексте взаимосвязи женственности
